Был на площади Кремлёвской спор между православными и раскольниками. Православный, кончив свою речь с доказательствами, прибавил; «я знаю, что придёт час, и вы все приобщитесь к нам». Один из раскольников отвечал ему: если ты это знаешь, что же ты теперь хлопочешь, когда ещё час не пришёл?» Ответ был превосходен: «Глупый, глупый ты человек! Если бы сын мой был погружен в какой-нибудь великий порок, и сказано бы мне было свыше, что он к вечеру покается, я всё-таки уж с утра начну его уговаривать и умолять: ведь это действо любви»...

В те дни, когда вся Европа оглашалась криками неистовой вражды против нас, когда всё дышало злобою, голос сочувствия услышали мы только от своих братий по крови – Славян, и братьев по вере – Греков; но не голос только слышали мы, а видели дело, видели подвиг любви, бестрепетно встречающей смерть за братьев...

Кровь человеческая драгоценна, война ужасна; но Божии решения неисповедимы, и долг должен быть свершён, как бы тяжёл он ни был...

Мифологические рассказы, при падении язычества, теряли свой смысл и переходили либо в богатырскую сказку, либо в бытовые песни, либо в простые отрывочные выражения, которые сами по себе не представляют никакого смысла. Таково, например, описание теремов, где отражается вся красота небесная, или описание красавицы, у которой во лбу солнце, а в косе месяц и т. д...

Наши старые сказки отыскиваются не на палимпсестах, не в хламе старых и полусгнивших рукописей, а в устах Русского человека, поющего песни старины людям, не отставшим от старого быта. Наши старые грамоты являются памятниками не отжившего мира, не жизни, когда то прозвучавшей и замолкнувшей навсегда, а историческим проявлением стихии, которые ещё живут и движутся по всей нашей великой родине, но про которые мы утратили было воспоминание. Самые юридические учреждения старины нашей сохранились ещё во многих местах в силе и свежести и живут в преданиях и песнях народных...

Я привёл множество свидетельств из писателей IV и V веков о глубоком нравственном разврате Франков; многих свидетелей я назвал, прибавив, что мог бы ещё привести много других. Я сказал, что эти свидетельства не внушены враждой, ибо в писателях Римских и Византийских находятся похвалы народам, гораздо более вредившим Империи, чем Франки. Я сказал, что это также не пустые риторские фразы, ибо их истина подтверждается позднейшею историей...

Есть факты, которых в наше время никто не станет ни защищать, ни оспаривать: до такой степени они всем известны, всеми признаны. К таким принадлежат переселение народов и появление Гуннов, бывшее ближайшею причиною этого великого движения. Рецензент «Сборника исторических и статистических сведений» заметил г. Хомякову, что в числе племён, выгнанных Монгольскими пришельцами из прежних жилищ в восточной Европе, не могли быть Бургунды, с которыми Гунны сошлись впервые на Рейне. Г. Хомяков обвинил его в невежестве, на том основании, что Бургунды были вытеснены с верховьев Майна уходившими от Гуннов Германскими дружинами. Но в истории более чем где-либо надобно различать причины прямые от косвенных, иначе можно прийти к странным заключениям...

В I веке по P.X. является имя Бургундов на Северо-востоке Германии, рядом с именами племён Готфских и отчасти Свевских. Оно, очевидно, принадлежало семье или дружине довольно значительной, ибо оставило следы до нашего времени (остров Борнгольм). В III веке уже помину о нём нет на Севере, но зато оно является на берегах Чёрного моря и при низовьях Дуная...

У г. Хомякова есть безусловные противники. Согласиться с ним невозможно. Его обширной образованности, его многосторонним дарованиям нельзя отказать в признании. Но, являясь органом нового мнения в обществе, новой школы в науке, осуждая так строго ограниченность Западной мысли и поверхностность согласившихся с нею в России, он должен был поддержать достоинство своих убеждений уважением к истине и добросовестностью трудов. Русской, да и всякой другой публике, мало дела до Бургундов; она никого не обязывает говорить ей об их истории, но никому не даёт права себя морочить. Вопрос этот касается собственно до одних учёных в узком смысле слова; он требует мелких разысканий, справок и т. д., – а г. Хомяков перенёс его в сферу лёгкой литературы!

С падения Рима начинается собственно истории Европы. Государственная жизнь обхватывает мало-помалу все её области до самого далёкого Севера; Кельты Гальские и Британские и Иберцы Испанские, прославленные в древних преданиях и некогда потрясавшие просвещённые государства Юга, не могли уже воспользоваться Римским наследством. Они впитали в себя чуждое просвещение, приняли чуждый язык и утратили все стихии, на которых основывается возможность самобытной деятельности. Судьба Европы перешла от Римлянина в руки двух великих и коренных племён Европы: Германцев и Славян...

Была и у нас в старину охота, хотя конечно не до такой степени усовершенствованная или развитая, как в Англии, но может быть такая же разнообразная и затейливая, может быть выказывавшая ещё более избыток смелости и силы народной: ну да о старине говорить нечего, – была да быльём поросла. Уцелела ещё от неё кое-где полевая охота с собаками, да и о той говорить почти стыдно. Все двигатели нашего просвещения, от Северной Пчелы до серопечатных Московских романов, восстают против неё; все люди высшего образования, от столичного чиновника до уездной барышни, говорят о ней с презрением...

Когда все другие государства пересекаются железными дорогами и получают возможность быстро сосредоточивать свои силы, быстро их переносить с конца в конец, – необходимо надобно и России пользоваться тою же возможностью. Трудно, дорого, да что же делать? Необходимо. Надобно России соединить свои моря, Балтийское и его Петербургскую пристань, Чёрное и его цветущую Одессу, Каспийское и его многонародную Астрахань в одном средоточии, в Москве, естественном центре нашего главного каменноугольного бассейна. Теперь кладётся начало великого дела; будем ждать и исполнения...

Недавно видел я в первый раз оперу «Жизнь за Царя» и никогда не забуду впечатление, которое она на меня произвела. О ней уже писали многое, более или менее дельно, более или менее беспристрастно, говорили о достоинстве музыки, о недостатках либретто; но кажется, весь объём оперы, всё её значение остались совершенно незамеченными. Вообще, можно сказать, что критика у нас, – иногда заносчивая, – всегда робка; она не смеет высказать всю важность художественного произведения, покоряясь в этом вероятно духу времени, в котором художественный интерес занимает весьма второстепенное место. Так и опера Глинки ещё не оценена. О ней говорили, как о музыке, исполненной Русских мотивов, писаной на Русский лад, как о музыке народной или передразнивающей народность, а всё-таки не поняли её, как явление вполне Русское и созданное из конца в конец духом жизни и истории Русской...

Общее замечание всех посетителей было то, что предметы роскоши едва ли количеством не превосходили предметов всеобщего, необходимого потребления. Кажется, замечание довольно справедливое, – и странно, когда подумаешь, что это выставка промышленности в России, т. е. в такой земле, в которой круг роскоши и роскошествующих ещё тесен, а круг потребностей первоначальных огромен и далеко-далеко не удовлетворён. Путешественник, который поглядел бы на Московскую выставку, во веки веков не угадал бы, в чём именно состоит богатство России или возможность её будущего богатства...

Закон и обычай управляют общественною жизнью народов. Закон, писаный и вооружённый силою принудительною, подводит под условное единство разногласие частных воль. Обычай не писаный, безоружный, выражает собою самое коренное единство общества. Он так же тесно связан с лицом народа, как жизненные привычки с лицом человека. Чем шире область обычая, тем крепче и здоровее общество, тем самобытнее и богаче будет развитие права. Но жизнь народов никогда не приходит в застой. В ней беспрестанно рождаются новые вопросы, на которые она сама (если общество не искажено) даёт ответы вполне удовлетворительные...